От мелодии к сопротивлению: памяти Хозана Сархада

Земля не говорит на языке слов; но когда слышит плач — содрогается. И иногда один голос становится эхом целого народа: он впитывается в скалы, смешивается с памятью усопших, скорбит и одновременно сопротивляется. Голос Хозана Сархада был именно таким — отголоском немого языка земли, подавленной песни. 

Его музыка сплетена не только из мелодий, но и из памяти, тоски, незавершённости. Он находил свой голос в скорби своего народа, вытягивал слова из забытых причитаний. Каждая исполненная им песня была не просто композицией — она возвращала к жизни утраченное существование. Птица, кружащая в песне «Чука Саре Даре» («Птица на дереве») — не просто метафора: это рассыпанная память народа. Но эта песня — не только о народе. Она — одиночество, вырвавшееся изнутри Сархада. Её корни — не в земле, а в ране. Это прошлое без пристанища, будущее без гнезда. Каждый взмах крыльев птицы, о которой поется в песне, — немного бунт, каждый безмолвный спуск — немного смирение. И на этих крыльях Сархад нёс эхо не только своего народа, но и своего расколотого внутреннего мира. 

Он был дитя прошлого, просочившегося сквозь сожжённые деревни Курдистана, изгнанный народ, скорбящих матерей. Искусство для него было не выбором — необходимостью. Ибо существовать — значило рассказывать. Ибо рассказывать — было высшей формой жизни. Тот голос, что отпечатался в нотных тетрадях в коридорах консерватории Эгейского университета, однажды стал первой нотой народных песнопений, которым предстояло разнестись по горным склонам. Оформившийся в теории звук вскоре столкнулся с обнажённой правдой реальности. И с тех пор каждая написанная песня изливалась с уст матерей, молча стоящих у могил.

В годы изгнания каждая нота, созданная им в Европе, была не просто музыкальным штрихом — но зеркалом, поднесённым к раненой памяти. Но самая глубочайшая боль, изранившая его, таилась в кинжале, вонзённом ему в спину теми, кого он считал братьями. События 1997 года в Эрбиле стали переломом в его сердце.

Хозан Сархад не просто стал свидетелем этого предательства. Он восстал против него своим сазом, взыскал ответа своим голосом. Но этот гнев не был кричащим. Его композиция «Эрбиль» — это крик, что не вырывается наружу громогласно, но истекает кровью изнутри. В той песне — не просто отголосок события, но и разочарование народа, погребённое в его собственном внутреннем голосе, безмолвный плач, забытое противостояние. «Эрбиль» — не просто песня; это стон у могилы, которую народ выкопал себе сам. И в той могиле погребено и Сархадово братское доверие.

И всё же он не замолчал. Потому что его музыка была не просто плачем по прошлому — она стала предостережением, оставленным будущему. Напоминанием о том, чем может обернуться забвение. Именно этим предостережением и стала песня «Наступила осень». 

«Наступила осень» — не о молчании вслед тем, кто не вернётся, а о сопротивлении, таящемся в этом молчании. Это не мелодия истощения, а песня усталой, но не сломленной веры. Здесь Сархад не сдаётся — он принимает, но в этом принятии нет покорности. Порой самый глубокий бунт скрыт в безмолвии. И Хозан Сархад был бардом этого сокровенного восстания. 

Но музыки не всегда бывает достаточно. Потому что на некоторых землях струна скрипки звучит тише, чем эхо мины. Даже ноты вынуждены «смотреть под ноги». Каждое место, где поётся песня, одновременно может стать мишенью, где поющим будут затыкать рты. И порой смычок скрипки и спусковой крючок несут в себе одинаковую дрожь. Голос Хозана Сархада был тем отголоском, что устоял посреди этой дрожи. Даже в безоружности искусства есть сопротивление, но он решил нести это сопротивление не только в словах — а вместе с народом, чью ношу взвалил на плечи. 

Одного лишь саза не хватило, потому что этот народ нельзя было спасти одним лишь пением. Половина песни — плач, половина — сопротивление. И соединить их можно было не только искусством, но и борьбой. Поэтому Хозан Сархад не был просто художником; однажды он взвалил на спину и саз, и оружие. В день, когда он отправился в путь, ноты и пули весили одинаково. И он нёс их вместе, не отрекаясь ни от своего инструмента, ни от своего пути. Потому что его музыка не была просто мелодией — это был внутренний крик народа, чей дом сравняли с землёй, чьи дети остались без могил. 

Со временем этот крик преобразился. Как любая мелодия, рождённая в горах, он слился с шагом партизан. Когда Хозан Сархад пел в горах, он не просто становился голосом — он становился воплощением этого народа. В каждом стихе — замалчиваемая память, в каждом припеве — отголосок имени, павшего жертвой нераскрытого убийства. Песни больше не были повествованием — они стали заявлением о существовании. Поэтому Хозан Сархад не просто стал партизаном — в его лице само партизанское движение стало искусством. 

Для него быть партизаном значило не просто носить оружие — он нес на спине мелодию, словно безмолвный плач, врезанный в сердце гор. Порой на рассвете на скале, порой сразу после перестрелки он пел те напевы, что никто не слышал, кроме земли. Между оружием и сазом не было баланса — они теперь проникали друг в друга.

Да, на краю смерти он говорил нотами. Потому что смерть любит тишину, но голос Хозана Сархада побеждал её.

А затем был Бейтюшшебап… 

22 июля 1999 года на горном склоне, куда он пришел лишь для съемок клипа, Сархад Хозан навеки умолк. Попав в подлую засаду, пронзенный пулей, его саз навеки погрузился в молчание.

Но голос Сархада не был погребен в земле, он смешался с небом. Потому что некоторые голоса звучат не в могиле, а отдаются в горах тысячью и одним эхом. 

Теперь это эхо стало первыми словами каждого ребёнка; той хрупкой знакомой нотой, что слышит дитя в колыбельной матери, выросшей в изгнании… Оно звучит в ночном плаче матери; как мольба, беседующая с землёй, перечисляющая имена детей, оставшихся без могил. Оно стало именем, колеблющимся на тонкой грани между забвением и памятью в кочевом сознании народа. 

Помнить его — значит вспоминать не просто музыканта, но мелодию заглушённого ропота народа, язык утраченной земли, сердце подавленной эпохи. Потому что некоторые имена не произносят — их несут. Некоторые голоса не слышат — их проживают. Голос Хозана Сархада — именно такой: навечно оставшийся не в могиле, а в горах и в народной памяти. 

А есть голоса, что растут, будучи погребёнными в землю. 

Голос Хозана Сархада — из таких. Его не прервёт смерть — он умножается в молчании.

Потому что он не просто пел, он нёс на себе все тяготы своего народа. Он взвалил на плечи скорбь, сопротивление и мечту. 

И теперь этот голос возрождается там, где язык под запретом, где мелодия оборвалась на полуслове. 

Потому что Хозан Сархад принадлежал к тем, чьи голоса нельзя похоронить. Если его забудут — замолчит не просто песня. Замрёт память народа, язык гор, сердце истории.

Источник